Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности] - Михаил Ахманов

Нет, боги такого не допустят, и не допустят люди! Кино Раа, познав несовершенство человеческой природы, не запретили сражаться, но предупредили: все имеет смысл, меру и предел! Чтобы согреться, не разжигают костер от берегов Океана Заката до Бескрайних Вод! И нигде в Чилам Баль не говорится, что людям дозволено жечь такие костры…

Вдалеке, на дворцовой башне Сериди, грохнул отмерявший время барабан. Десять ударов; на мерной свече догорело десятое кольцо. Дженнак вздрогнул и очнулся.

– Поедем, мой господин, - мимолетным движением Чолла коснулась его плеча. - Скоро вечерняя трапеза, а после нее мы послушаем твоего сказителя. Потом наступит ночь, придет утро, и ты уплывешь от меня… Или останешься?

Дженнак молча поворотил коня.

* * *

Сказитель Амад Ахтам, сын Абед Дина, ждал их в хранилище записей, у большого стола, заваленного свитками, среди которых громоздились пять или шесть шкатулок со знаками Юкаты на полированных крышках. Вид у Амада был растерянный; казалось, он и представить не мог, что где-то на свете существует подобное богатство, этакое изобилие всяких историй, писанных цветными красками на тонком пергаменте и бумаге. Дворец Дженнака и храм, возведенный в его стенах, еще не могли похвастать такими сокровищами.

Хранилище записей в Сериди располагалось на втором этаже и состояло из трех обширных покоев, отделанных светлой сосной. Древесина у сосны мягкая и легко поддается ножу, позволяя вырезать затейливые узоры; пропитанная же особыми зельями, она обретает твердость и долговечность. Из таких досок можно строить хоганы, что простоят столетие, можно класть настилы мостов, собирать челны и плоты, обшивать суда… Конечно, для кораблей более подходит розовый дуб, гибкий, но почти такой же прочный, как редкостное железное дерево, но он в Восточных Землях не рос, и суда здесь строили из обычного дуба и сосны. Само собой, не боевые драммары; их Дженнак заказывал на кейтабских и одиссарских верфях.

Три покоя со светлыми панелями шли анфиладой, соединяясь арками; в двух крайних вдоль стен тянулись сундуки со свитками из кожи и бумаги, над ними, на особых подставках, в ларцах, отделанных перламутром, бронзой и серебром, хранились книги. Еще выше расплескались соцветиями шести божественных красок ковры, но не из перьев, а из шерсти овец и коз, все - местной работы, но похожие на арсоланские, так как обучали иберских мастеров искусники из Лимучати, Инкалы, Болира и Перао. С потолка, тоже обшитого деревом, свешивались засушенные рардинские бабочки, такие огромные и яркие, что крылья их могли бы соперничать с опереньем кецаля, и чучела птиц, привезенных со всех концов света, из Нефати и Лизира, из Одиссара и страны майя, их Арсоланы, Коатля и других земель. Был тут огромный белоснежный попугай с хохолком и черным обсидиановыми глазками, была птица-молот с гигантским клювом, был лизирский розовый лебедь с изящно изогнутой шеей и крохотные золотистые пичужки, что водились на островах Бескрайних Вод и пели не хуже тайонельских соловьев. Обычной для богатого хогана зелени, орхидей, рододендронов или кустов роз в каменных кадках, тут не имелось: растения надо поливать, а книги и свитки не любят влажного воздуха.

Cрединный покой, предназначенный для чтения и раздумий над прочитанным, был украшен двумя арками: одна, скрытая тяжелым голубым шелком, вела в опочивальню Чоллы, другая, с занавесью из тростника, переплетенного цветными нитями, - к лестнице и помещениям нижнего этажа. Еще Дженнак увидел большой восьмиугольный стол с невысокими сиденьями, привычными для арсоланцев, подушки на коврах у стен, и второй столик, поменьше, на котором блестел серебряными боками раскрытый ларец с Чилам Баль. Столик показался Дженнаку знакомым; некогда украшал он обитель Чоллы на "Тофале", славном корабле О'Каймора, и пропутешествовал вместе с хозяйкой из Арсоланы в Иберу, по другую сторону Бескрайних Вод. На темной его поверхности из полированного дерева светился искусно выложенный узор: созвездия Тапира, Муравьеда, Смятого Листа, Драммара и Бычьей Головы, а среди них - стремительно мчащийся священный Ветер, что принес в Юкату великих богов. Стол окружали серебряные и бронзовые подсвечники в форме дважды изогнувшихся змей, сидящих ягуаров и распушивших хвосты кецалей с солнечным символом в клюве; рядом стояло сиденье, покрытое золотистой тканью.

Чолла опустилась на него, прекрасная и величественная в одеянии цвета наступающих сумерек, в драгоценном обруче с бледными синими жемчужинами, оттенявшими цвет ее волос, губ и темных зрачков. Амад, присевший со своей лютней у большого стола, глядел на нее с восторгом и обожанием. В самом деле, не оставить ли его здесь? - мелькнула мысль у Дженнака. Путь в Эйпонну далек, а в Сериди сказитель проживет долгие годы, рядом с книгами, теплым морем и прекрасной женщиной, развлекая ее и преклоняясь перед ней… Что еще надо рапсоду? Песни, любовь и покой…

Но мысль эта промелькнула и ушла. Не в первый раз Дженнаку подумалось о том, что Амад вовсе не жаждет покоя, но мотается по миру в поисках царства добра, справедливости и красоты, и поиски эти так же бесплодны, как песчаные пустыни бихара. Эйпонна тоже не была таким царством, а Книги Чилам Баль утверждали, что оно вообще недостижимо, ибо не существует света без тьмы, добра без зла.

– Ты читал? - Чолла, одарив сказителя милостивым взглядом, кивнула на стол, заваленный свитками. - И что же?

– Не читал, о драгоценная сердцевина розы, просматривал… Клянусь Митраэлем, разве успел бы я перечитать тысячи листов за немногие дни? Я, глупец и невежда, не знавший до недавних пор, что слова с такой легкостью можно изображать пером и кистью!

– Значит, в тех странах, где ты побывал, не умеют писать?

– Нигде, моя зеленоокая госпожа, кроме Нефати. Но знаки нефатцев столь многочисленны и сложны, что постигать их смысл надо с детских лет и до седых волос. У меня не было столько времени! И еще… - Амад замялся, помедлил и нерешительно произнес: - Еще, о светлая тари, я был в Нефати рабом… Кто же станет учить раба священному искусству изображения говорящих знаков?

– Это я понимаю, - Чолла с горделивым достоинством склонила головку, и жемчужины в ее венце тускло сверкнули. - Не понимаю другого, сказитель: к чему нефатцам все эти символы? Разве не хватит тридцати, сорока или пятидесяти, как у нас? Ведь каждый знак оживает, когда мы произносим его, а человеческим губам и языку доступны лишь пятьдесят звуков. Понимаешь? Пятьдесят звуков рождают пятьдесят символов… А сколько же их у нефатцев, у этих дикарей? Сотни?

– Тысячи, прекрасная ночная лилия, тысячи! Но они обозначают слова и части слов, а не звуки. Рисунок рыбы с вытянутым хвостом так и читается - рыба; но если хвост поднят, то это слово "плыть", если опущен - слово "вода", а рыба с раскрытым ртом означает жажду… Это слишком сложно для понимания, и я уверен, что злой Ахраэль посмеялся над нефатцами, подсказав им такую идею. Счастье еще, что в их языке гораздо меньше слов, чем в благозвучной речи Одиссара!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});